стр. ...  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15

Он завернул себя, как в вату, в никому не нужную любимую работу и просидел так, не дергаясь, четыре года. Когда наступил месяц май, его одолело чувство, что его в этой жизни бессовестно надувают. Он набрал полную грудь кислороду, встал и огляделся вокруг.

И увидел, что на дворе — весна, и не двор это, а какая-то дача, полухозяин которой зазвал туда целую веселую компанию с тайным заданием от тещи: подпоив гостей, заставить их вскопать на даче огород.

И инъязовская телка с зубищами, глазищами и волосищами, с золотыми волосищами! — она сидит напротив и пялится на него во все свои глазищи!

(Ее звали Лена. И зовут. Она жива, а здорова так, как дай Бог каждому. И никакая она на самом деле не телка, а женщина, от вида которой все сладко замирает внутри мужеского организма. От нее я всю эту историю потом и услышал.)

Сие показалось Бестрепетнову настолько странным, что он, как незабвенный Семен Семенович, предпочел бы счесть происходящее оптическим обманом. Но она все смотрела и смотрела.

Не прошло и часу, как тещин огород напрочь лишился двух бесценных копальщиков.

Копальщики шли куда-то через лес. В лесу пели птицы. Начавшийся накануне месяц май облек березы и осины в мелкое зеленое кружево.

И в какой-то миг мелькнуло: deja-vu, было это, было, ходил он в майский лес, ходил. С... С кем же?

С Танькой ходил.

Он обнял Лену за талию, и она, посмотрев на него удивленно, он тогда еще не знал, что она всегда будет смотреть на него так, она сама собою поднялась в воздух, отчего и ему настало время удивиться, она поднялась и своими губами прильнула к его губам, а руку свою — руку сунула ему под рубашку, или что там еще оставалось на нем; через минуту не оставалось ничего, и минута эта вылетела из его памяти, как пробка из шампанского "Новый Свет", тут он понял, что это — надолго, а потом он, помирая, лежал на сухой прошлогодней траве, а Солнечная во весь опор скакала на нем в ту страну, где ни войн, ни реформ, ни социальных проблем, и только счастливые стоны, а затем и крики взлетали под кроны дерев, и сонные тяжелые жуки недоуменно плюхались вниз, глухо стуча о лесное дно.

 Никого я не боюсь кроме женщин.

Их выплескивает на берег одну за другой, длинноногих и яркоглазых, тысячу человек, кричащих на весь мир, что они есть предмет чистого секса, а потом начинается...

Чистый секс в природе — штука такая же редкая, как чистый дейтерий лития. Или чистый водород. Или чистый помысел, глядя на них, безобразниц...

Это пришло мне в голову, когда откуда-то взялась волна в сыром и темном ноябрьском небе и, разбившись о стеклянный мой балкон, с шумом и плеском откатилась назад, в черную пустоту за окном. А такая из них оказалась у меня на кухне.

Был ноябрь.

В кухню дуло поверх паркета, дуло в щель, которую я все ленился заклеить белою бумажкой.

Я как раз, взявши в лапу груду чистых листов, пикировал за кухонный стол, с которого уже было вытерто и убрано для ночных забав одинокого московского мужчины. И тут появилась она.

Я не удивился и не обрадовался. Только замер.

- Ну что? - сказала она. - Писать будешь? Писатель ты мой.

Ударение она сделала на "и", что прозвучало обидно.

- Почему же пИсатель? - спросил я.

- А кто?

- Ну да... - забормотал я, чувствуя, что совершенно напрасно ввязываюсь в этот глупый разговор. - Ну да... Если разобраться... то все мы пИсатели. В той или иной степени, но приблизительно в одной и той же.

Она усмехнулась:

- Фраера сгубила не жадность. Фраера сгубила склонность к сравнительной физиологии.

Она посмотрела на стол и на чистые листы бумаги у меня в кулаке.

- Ну? о чем будешь писать, пИсатель?

- А ты не знаешь?.. спросил я с робкою надеждой.

- Знаю, - она вздохнула и ресницами сделала вверх и вниз. - Знаю. Потому и пришла.

Тут я усмехнулся, пожалуй, что даже и злобно:

- Что ж, вы опять скажете, что это сейчас не при чем?

- Да нет... - она снова вздохнула, будто для того только и пришла, чтобы повздыхать у меня на кухне. - Пиши, коли уж невтерпеж. Но ты же понимаешь...

- Ай!.. - я расстроился и воздосадовал и заходил по кухне. - Какое вам дело, в конце концов...

- Сядь и успокойся. Как нам может не быть дела? Как - нам - не - может - быть - дела?.. Сядь. Сядь и пиши. Но - Помни.

- Я спокоен. И я - Помню.

- Ну и ладно. А я пошла.

- Останься! - попросил я. - Останься хотя бы до завтра! Мне так пусто в этих четырех стенах... Останься! Хочешь, я сделаю тебя главной героиней вместо нее?.. Ты ведь не ревнива?..

- Остаться? - рассмеялась она и расхохоталась. - Остаться!!! Благодарю покорно! Чтобы ты посмотрел мне туда и начал думать, как опишешь это в образах и дурацких словах?.. Так, близнец?!

- Ну что ты!.. что ты говоришь!.. - я смутился.

- Или, что еще отвратительнее, почувствовал бы вдохновение и задекламировал бы, как тот фотограф: "Я должен целовать твой клитор! Я должен целовать твой клитор!.."

- Господи Боже мой! - я вздрогнул. - Клитор - ладно, это как бы по теме. Но про фотографа-то вы откуда знаете?! Я же это еще не написал! Ленка наябедничала?

- Но ведь собирался? собирался написать?

- Вот и вовсе нет, - я обиделся и отвернулся. - И совсем не собирался. Тьфу, гадость какая. И клитор твой, может быть, совсем не хочу целовать...

- Тогда тем более - зачем мне у тебя оставаться...

И она ушла, легонько звякнув стеклянной дверью.

Настроение сделалось премерзейшее.

Первым делом я встал и заклеил полоскою бумаги щель, в которую дуло с балкона. Потом сварил себе чай, покурил, побродил взад-вперед по кухне... Потемки за окном, ноябрьский вечер. И в душе моей - потемки.

И я сел писать.

Когда в окрестностях черноморского курорта между водой и прибрежными скалами есть нагроможденье камней, перебраться через которое под силу только смельчаку и герою, - не обессудьте, поборники! - там, за этими камнями, непременно находится местный всесоюзного значения нудистский пляж.

Перечитал.

Не понравилось.

Длинно и неумно.

Поборники - чего? Может, справедливости поборники? Для каждого это слово своё что-нибудь обозначает. Я, например, когда работал в МГУ, тоже был "поборник". Точнее сказать, мы с Михаилом Львовичем были два "поборника". Мы ходили по лабораториям и занимались поборами: на Красный Крест, на ДОСААФ, на Общество Охраны Памятников и так далее. Такое у нас было профсоюзное поручение.

Или вот еще слово: "окрестности". Какое-то бессильное и скучное слово. Вдобавок, двусмысленное: разве возможно окрестить такое языческое место, как нудистский пляж?

Я еще сварил себе чаю, еще походил по кухне и покурил.

С опаскою посмотрел за окно - там пока было темно и тихо...

Душевно. Очень душевно. Даже не станцевать, как душевно, размышлял Бестрепетнов, осматриваясь в четырех беленых стенах. Четыре беленые стены, две панцирные койки и военно-полевой столик голубого цвета. Чего еще желать?

- А ну-ка! - деловито сказала Лена, распахнув чемодан.

- Анука?.. Что за Анука?..

- А ну-ка будет тебе жировать, Бестрепетнов. Иди на кухню. Порежь салатик.

- Салатик? - оживился Бестрепетнов.

- Салатик. А я пока одену купальник и прочее.

- Не надо прочего!

- Надо.

- Можно, я, в таком случае, здесь порежу?

- Ну, порежь. Только не порежься.

Бестрепетнов выудил из пакета упругий перчик. Бестрепетнов выхватил из кармана немецкий ножик. Бедный перчик, из последних сил твердый и острый, забрызгал семечками, заскользил в безжалостной руке и неотвратимо западал направо от руки ровными холодными кольцами.

Там, за спиною у него, зашелестело, и он решил, что пора и обернуться.

Тут же ножик свалился в перчик, и все смешалось на столе, и в голове все смешалось.

- Как это я... - забормотал Бестрепетнов, жалобно глядя на то, что видел, и недобормотал.

Она пальчиком уперлась в воздушную ключицу и провела пальчиком вниз, осматривая прозрачные волны своего тела критически и с любовью.

Он опустился перед нею на колени и ладони свои опустил на "сердечко", и прижался щекою к прохладному дну.

А когда они упали на койку, Бестрепетнов быстро сказал:

- Дверь! Дверь-то не закрыта!..

Но, в общем, ему было уже наплевать.

Лена смежила ресницы и зубами своими ослепительными поставила на его плечо пропуск в ту самую страну.

Подле двери лежала в пыли старая теплая собака. Она всматривалась внутрь беленой комнатушки печальными собачьими глазами и все сильнее стучала о землю хвостом, как бы говоря: "Вот за это я и люблю вас, люди!.."

А меньше, чем через час, они, полные благословенного салата, рассекали мутные воды вечернего моря.

Воды были усеяны плавучими головами, как каким-нибудь пыреем - бесхозный огород. Устрашающие "морские велосипеды" во всех направлениях бороздили тысячеголовую взвесь. Время от времени блеклая спасательская лодка раздвигала человеческое месиво, и сидевший в ней южный мускулистый негодяй лениво шлепал мокрыми веслами по уворачивавшимся головам. И даже с вертолета невозможно было бы теперь рассмотреть, где же кончается земная твердь и начинается морская гладь.

А на набережной-то что творится в такие часы!

На набережной белые брюки пришли на смену белым шортам, и плывут, плывут куда-то яркие плечи поверх сарафана... В ресторане "Якорь", а, может, и не "Якорь", может, и "Нептун" - первый лабух опробывает сверкающий свой инструментарий; магазины закрылись, как ресницы, но слезы из-под этих ресниц успели брызнуть в мир, и какой-то счастливый пузан ковыляет в свой тенистый двор, прижимая к каждой части живота по слезинке...

Бродит взад-вперед разодетая толпа. Сама себя придирчиво рассматривает, самой себе не нарадуется, сама про себя напридумывает всякой ерунды.

стр. ...  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15