И - смотрите! - вынырнул из толпы какой-то и побежал! побежал! И добежал до какой-то тоже... и сказал ей, что мы тоже орлы, мы тоже служили в ВМФ... и - что нам видеосалон? что нам весь мир с его стрельбой и его слезами?! Но - чей-то строгий взгляд - кто знает, чей? - всё, всё, бреду назад, потупясь...

И - смотрите! - бредут через толпу два обнявшихся человека.

Несут все четырнадцать тел свои в тихий покой беленого закутка.

Где будут долго любить друг друга. Пока не свалятся на свои панцирные койки и не уснут, как два ангела, без снов и судорог, до самого утра.

Вместе с ними уснут каменные дворы и спокойные пляжи.

Уснут довольные собой и прожитым днем отпускники честные труженики.

Сном гордых уснут счастливчики, которым обломилось что-нибудь в темноте на набережной после видеосалона, и с обидою уснут несчастные, которым в той же темноте не обломилось ничего, кроме как два раза по физиономии.

Уснут умные и глупые, уснут храбрые и трусы, уснет вся бестолочь, которая на свете творится.

Ночь опустится на молчаливый город, на гулкие его улицы и таинственные огороды, на бескрайнее море и на всю копошащуюся Землю.

Человечество потолкается, попихается, поворочается с боку на бок и уляжется, тихонько сопя.

Это я вам точно говорю.

- Пожалуй что, последнее - лишнее, моншер, - раздался за спиной cопливый голос.

Я резко обернулся. В кресле развалился какой-то серьгастый в тапочках и очках с голубым отливом. Он творил что-то со своими ногтями и, казалось, с головой был погружен в эту мерзость.

- Последнее? - переспросил я, стараясь быть спокойным.

- Да, знаете. Я бы убрал.

- А я не уберу. Пусть лишнее.

- Ну, голуба...

- Сам голуба, урод!

Я отвернулся, мне невыносим был его вид. Каждое ухо его несло на себе серьгу размером с нижний мизинец взрослого человека.

Он не обиделся. Мне на минуту стало совестно за свою несдержанность.

Он сказал:

- Разумеется, ваше право, авторское... но - сами посудите: кого могут заинтересовать все эти ваши вставки от первого лица?.. все эти эстетские выплески?.. все эти отступления?.. Писатель чем должен брать читателя?

- Сюжетом, - сказал я. - Знаю. Сам знаю. Писатель должен иметь мозолистую литературную руку, которой брать читателя за воротник и тащить его от первой страницы до последней...

- Вот! - удовлетворенно кукарекнул мой полуночный гость. - Да со сквознячком!.. Мозолистую литературную руку! Как верно сказано!..

- Да погодите... - пробормотал я, польщенный. - Может, еще и читателя никакого не будет...

- Будет! - сказал он. - Будет. Уже есть. Я, например... И, как читатель, должен вам заметить, что у вас, извините за выражение, сплошной декаданс получается: смотри, дескать, читатель, вот я сижу и пишу, а о чем пишу - сам не знаю... Не с собой самим нужно себя отождествлять, а с одним из героев, да зажить как следует героической жизнью, вот тогда и попрет из вас сюжет!..

- Оно, конечно, так, - согласился я, - но, во первых, ваша братия ко мне шатается непрерывно, и я из-за этого даже в сюжет въехать никак толком не могу. Во-вторых, все не придумаю никак, с кем из героев мне себя отождествить. Только отождествлю с кем-нибудь одним, как сразу вспоминаю: а другой-то!.. Другой-то!.. И тут же хочется с другим отождествиться... Это странно?..

- О, нет, это не странно! - вскричал серьгастый. - Наоборот, это так знакомо!.. Вы и представить себе не можете, как это мне знакомо. Когда я работал в Кировском театре... когда я там работал, скажем, с Тамарочкой Максимовой - я чувствовал себя мужчиной. А когда работал с Ванечкой Старченко - я чувствовал себя женщиной. А с парой работать у меня никак не получалось! И получилось только, когда я себя отождествил сразу с ними обоими. И заработалось в тот же миг! Я с ними работал и чувствовал себя... не поверите... парой! Кстати, занавесочки у вас, извиняюсь, не гармонируют с обоями. Вы бы поменяли, в самом деле... Цветовая гамма, знаете, тоже влияет на творческий процесс...

- Педрила ты, - сказал я в сердцах. - Шел бы ты со своими занавесочками откуда пришел. У меня последний рваный елозит по карману не встречая на пути препятствий, а ты - "цветовая гамма", "занавесочки"...

- Благородная нищета! - игриво воскликнул серьгастый и отряс с колен прах своих ногтей. - Благородная нищета! Не догонишь! Не догонишь!

И, танцуя на ходу, наверное, чувствуя себя парой, он убежал в комнату. У меня в мыслях не было его догонять.

Вскоре он вернулся. В руках он держал жестяную коробку из-под немецкого печенья, в которой я прячу свою припампушку.

- А это зачем взял? - сказал я строго.

- Лежала - я и взял!

- Положь на место!

- Вот и не положу! - запел он кокетливо. - Вот и не положу, пока не скажешь, кого это ты собрался застрелить!.. - он вдруг втянул голову в плечи и прошептал, с комическим ужасам озираясь по сторонам: - Неужто соседку и соседа?..

- Дурак ты. Там всего один патрон.

- О!.. - он закатил глаза под самый потолок. - Так вот для чего!.. О!.. Как эт-та смело и честно!..

- Хватит паясничать! - я хлопнул ладонью по столу, и он присмирел. - Сядь! - он послушно сел. - Дай сюда. Вот так. А теперь скажи, как ты сюда проник.

- Я?!. Сюда?!. Я не проникал сюда. Я здесь существую.

- А по-моему, я здесь существую...

Тут он начал смеяться.

Сперва он смеялся каким-то отрывистым омерзительным кряканьем, зажмуря глаза и хлопая себя по колену. Потом он открыл глаза и хохотал раскрытым ртом, при этом показывая на меня пальцем в перстнях. Наконец, он засучил ногами, замахал на меня руками, затрясся мелкой дрожью, и в горле его заклокотало, в горле его забурлило и забулькало. Кончилось все это тем, что он высморкнул на свой бархатный пиджак длинную зеленую соплю.

Иногда в таких случаях наливают стакан воды. Я не наливал. Дождавшись, пока он утихнет, я спросил:

- Ну и что вам на этот раз от меня нужно?

- Эх, парень!.. - воскликнул он, глядя на меня с весельем. - Да ничего же! Ничего! Просто - напомнить о том, что мы есть.

- Кто - вы? Голубые, что ли?..

- Тьфу, дурак! - закричал он. - При чем здесь голубые! Мы, бесы времени!..

- Так вот оно что... - я привстал со стула. - Вот оно, значит, в чем дело-то...

- А ты что подумал?

- Вот какие пироги-то... Вот фигня-то какая приключилась...

- Да, вот такая фигня. Так что ты помни о нас!..

- Я про вас помню.

- Да? А кое у кого сложилось мнение, что ты и забыл...

- Да не забыл...

- Смотри, парень... Ох, смотри...

- Чего на вас смотреть...

- Как это чего?.. Ты нас не боишься, что ли, совсем?

С этими словами он вдруг резко придвинулся ко мне, да так близко, что я с омерзением отшатнулся.

- Боюсь, - сказал я, опуская голову.

- Вот и хорошо! Я тогда побегу!

- Беги.

- Побегу.

- Прощай.

- Вот и не прощай! Потому что мы с тобой еще встретимся.

- Что ты врёшь, собака? Где это мы с тобой встретимся?

- Увидишь, где! Увидишь, грубиян!

- Пошел вон.

- Не догонишь! Не догонишь! - запел он и, кажется, убежал совсем.

Голова моя раскалывалась. По всему двенадцатиэтажному дому хлопали двери и грохотали унитазы. Трудовая столица продирала мутные свои глаза и торопилась на работу.

Бестрепетнов выскользнул во двор, поставил на плиту чайник и отправился умываться. Буйная курортная жизнь вплывала в новый день, как белый лайнер в могучие океанские шлюзы.

Из кустов орала на кого-то недорезанная петушиная сволочь. В умывальнике возле калитки жадно пил воду опухший с похмелья человек. Черный, как не знаю кто, как протуберанец ночи, котёнок отчаянно мяукал, взобравшись, сам не зная зачем, на самую верхушку поленницы дров. Мимо калитки с надувными матрацами в руках ранние птахи спешили к морю - занимать с утра пораньше лучшие места партера.

- Бестрепетнов! - сонно сказала из-под одеяла женщина. - Только не приставай ко мне! Ты, вообще, кто - жаворонок или сова?

- Орел, - ответил Бестрепетнов.

- Ну, это я вчера догадалась. А по темпераменту? Утренняя птичка или вечерняя?

- Темпераментная утренняя птичка.

- Это очень печально. Тогда делай завтрак. Потому что я как раз вечерняя птичка. Я еще полежу вот так. Но недолго, потому что писать хочется.

- Г-х-м... - сказал Бестрепетнов. - Г-х-м... Ну да. Ладно. Полежи. Я чего-нибудь приготовлю.

И он отправился на кухню.

Там уже чайник закипал.

Много чего было в бестрепетновской жизни, а вот самого главного-то и не было! То есть, никогда он не жил с женщиной в четырех стенах.

Ну, если не считать тех пяти дней на чужой зимней даче.

Но это когда было, это ведь было еще в позапрошлой жизни! Да и женщина была другая. Она ему таких слов не говорила. Все физиологическое было у них с Танькой не предмет для гласного обсуждения. Почему, кстати?

А от этой солнечной девушки он то и дело слышал такое, что отходил в сторонку, задумывался и говорил себе: старый ты, Бестрепетнов, хрен, да и только.

Когда она как-то в лесу предложила ему пойти "пописать на брудершафт", он со страху сказал, что не хочет, хотя потом чуть не обоссался.

Но вот что он с удивлением ощущал: от всех этих маленьких да удаленьких штучек она становится ему роднее и желаннее.

Пахло любовью.

Пахло любовью в весеннем лесу под березами. Пахло в беленом закутке. Пахло на кухне. Пахло ею же даже в сверхсекретном бестрепетновском институте.

Он накрошил в миску перчик, нарезал помидоров, огурец располосовал вдоль и поперек, добавил лук и сметаной все это залил. Колбасу, привезенную с собой из Москвы, африканского цвета колбасу, слегка замерзшую в хозяйкином холодильнике, порубал, как врага. Заварил чай, хлеб достал бородинский. И понес все это в комнату, над самим же собой и усмехаясь.

Ему-то лично что есть, что жрать, давно уже было все едино. Но он не для себя старался, вот и колдовал над завтраком целых полчаса. Она любит завтракать основательно и, черт возьми, красиво же это у нее получается!.. Откуда в тебе такое комильфо, дитя тусовки?

У одного из видных представителей московского литературного авангарда он как-то вычитал такую фразу: "Она была из тех женщин, которые приходят, чтобы остаться навсегда." Это про нее. Тот вечер на даче как-то сразу перечеркнул многое в его жизни, казавшееся ему страшно существенным, и в первую очередь - его страдания по Таньке. Да и хорошо. Что толку таскать на горбу груз своего говнистого прошлого! Нужно жить замечательным настоящим!

стр. 1   ...  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15